Охота Сорни-Най [журнальный вариант] - Анна Кирьянова

Сначала охотник остолбенел от неожиданности, а потом в глазах его потемнело: прошлый ужас сменился невыразимым отчаянием и безысходным мрачным смертельным страхом. Он понял, что перед ним был хазыл — призрак волка, волк-оборотень, который одновременно живет и в среднем, и в нижнем мирах. Тут не помогло бы и верное ружье Тавлалея — против призрака-волка, против волка-оборотня ничего не могут сделать простые человеческие пули. Только иногда особый сильный шаман с бубном, обтянутым настоящей человеческой кожей, побывавший по особому приглашению духов и в нижнем, и в верхнем мирах, способен говорить с хазылом, спрашивать его о надобности, приведшей его к людям. Волк был огромным, как батюшка-медведь, шерсть его, снежно-белая, чуть отливающая голубым отсветом неба, топорщилась на мощном загривке, а глаза светились зеленым. Волк разинул чудовищную пасть, огненно-красную, полную острых зубов, и перегородил охотнику дорогу.

Вогул затрясся от ледяного ужаса и не мог сдвинуться с места. Лыжи его провалились в снег, мешок упал с плеч, руки безвольно повисли вдоль туловища. Если бы кто посторонний, из обычного мира людей, увидел бы происходящее, перед его взором открылась бы странная картина: в глухом лесу, посреди небольшой полянки, окруженной темными густыми елями, стоит, безвольно разинув рот, вогул. Лыжи его застряли в снегу, лицо выражает ужас и растерянность, губа отвисла, и капельки слюны текут, замерзая, по подбородку. Почти незаметная тропка вьется себе и вьется, никого нет впереди, хотя глаза вогула остановились и уставились на что-то или кого-то. Только необычная тишина стоит в лесу: не кричат птицы, не стрекочут проворные белки, не шуршат мыши и зайцы по снежному насту, добывая себе пропитание. Опустел и обезлюдел лес, попрятались лесные обитатели кто куда, предоставив поле деятельности силам потусторонним, адским. А Тавлалей разговаривает с белым волком-оборотнем:

— Прости, волк, неразумного дурака Тавлалея, оставь его жить, не губи его! Все отдаст тебе охотник, все сделает, что прикажешь! Никогда больше длинный язык не подведет своего хозяина, не выболтает что не надо!

Оборотень подбирается в прыжке, скрежещет по твердому, слежавшемуся снегу страшными когтями, скалит острые зубы. Смерть тебе, Тавлалей, смерть!

Тавлалей кривит плоское лицо в гримасе плача; не хочется ему умирать! Так хорошо начался этот день, такие подарки получил бедный вогул, так вкусно покушал с веселыми туристами, а теперь пришла ему пора переселиться в нижний мир, где ждут-поджидают его разгневанные предки. И там ему не будет прощения и покоя! Он дрожит крупной дрожью, бьется в ознобе, умоляет волка-призрака простить его, но оборотень непреклонен: вот-вот бросится он на несчастного болтуна. И снова скрежет снега слышит вогул, снова чьи-то тяжелые шаги прорезают морозный воздух, словно застывший в ожидании. Слева идет что-то огромное, большое, косматое, — видит боковым зрением вогул. Это медведь-батюшка! В косматой шкуре, кое-где обледеневшей от стужи, слипшейся сосульками, выдыхая два столбика пара из разверстых ноздрей, ступает когтистыми лапами на тропу между вогулом и волком-хазылом сам хозяин лесов — медведь. Только и медведь тот — не настоящий, тоже явился из нижнего мира; глаза его мерцают красным огненным заревом, а из пасти доносится скрипучий низкий голос:

— Дурак Тавлалей! Иди себе домой. Неси подарки, радуй жену!

Волк ощеривается в ярости, но не смеет броситься на медведя, преградившего ему путь. На груди у косматого батюшки висят бесчисленные амулеты, ленточки и тряпочки, деревянные куколки, в которых скрыта громадная магическая сила, а лапы его мощны и толсты, как мохнатые бревна. Волк крутится на одном месте, поджимает хвост, воет диким голосом, но отступает и исчезает, как марево, в зимнем просторе, словно и не было его. И медведь исчезает вместе с ним. Даже следов не осталось на плотном насте.

К Тавлалею вдруг деловито подходит невесть откуда взявшийся шаман Ермамет и говорит:

— Вот, не надо тебе покуда идти в нижний мир; поживи еще здесь, порадуйся. А мне давай бутылку, я как раз за ней собирался. Ты мне теперь должен!

Трясущимися руками Тавлалей развязал шнурки мешка, вынул бутылку, подаренную добрым студентом; шаман удовлетворенно крякнул, разглядывая на свет любимую жидкость: хороша! В обычном свете северного дня, в знакомом лесу, между сосен и елей, Ермамет не воплощает в себе ничего магического, странного: вогул как вогул, плосколицый, узкоглазый, невысокий, на кривых ногах… А на ногах у него — такие же примитивные широкие лыжи, как у спасенного от волка-оборотня Тавлалея. Ермамет причмокнул губами, сглотнул слюну, выступившую во рту от предвкушения вкуса горького напитка, дарящего сладкие сны. Потрепал Тавлалея по плечу и сказал:

— Еще сладкого вина есть у тебя бутылка. Давай сейчас выпьем!

Тавлалею жалко стало сладкого портвейна, только он вспомнил, что другого шамана в окрестностях нету на много-много километров. Еще не раз пригодится вогулу шаман Ермамет. И Тавлалей покорно, вздохнув украдкой, достал заветную бутылку портвейна, сладкого винца, что так любят вогульские бабы; любят, да редко пьют такую роскошь, шкурки выгоднее менять на крепкую водку, а не на бабье баловство. Вытащил пробку, понюхал: дивный запах неведомых плодов шибанул в нос, сладкой волной распространился в груди:

— Пей, Ермамет, угощайся!

Выпили всю бутылку быстро, из горлышка, по очереди, хотя и старались растянуть неземное удовольствие подольше, да терпения не хватило: Ермамет делает громадный глоток, а Тавлалей — еще того больше льет в глотку, так что вскоре с сожалением отбросили опустевший сосуд в сугроб под елку. Стали пьяные — много ли хилым манси надо? Организм у них так устроен, что не принимает спиртное, не впитывает его, как нужно, оттого и пьянеют манси мгновенно, куда быстрее и сильнее, чем русские люди. Оттого и впадают в винную болезнь, в страсть к вину, гибнут сами и близких губят, и даже шаманы — всего лишь люди, у которых такое же смертное тело, хоть и могут они иногда принимать другое обличье и летать в нижний и верхний миры. Растеплились души двух вогулов, растеклись, размазались; зашатались они, ноги стали заплетаться, ступать смешно, как у младенцев. Засмеялись они слюняво, заныли какую-то песню без слов, стали тыкать друг друга руками, хлопать по бокам и по спине. В душе проснулась необыкновенная любовь, радость, какой на земле не доводилось им испытать; мир стал огромным и нестрашным, красивым. Пьяные вогулы потопали, пошаркали в сторону своих домов, нестройно завывая какую-то неведомую песню, и шаман ничем не отличался от пьяного охотника, уже позабывшего ужасное приключение.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});